Рефлексии

 

Дмитрий Голынко - Вольфсон

Американская картография русской поэзии

Тот факт, что издание американской антологии "Пересекая столетия: новое поколение русской поэзии" явилось событием беспрецедентным и долгожданным, вряд ли примется оспаривать и ксенофобско-почвеннической закалки ретроград, и молодой интеллектуал, просвещенный консерватор постдеконструктивисткой выучки, усвоивший на зубок, что любой перевод априори терпит фиаско. Любая антология, будучи заявкой на упорядочивание и каталогизацию интеллектуального процесса, - амбициозный жест культурной политики. Антология современной литературы - также и бомба замедленного (или ускоренного) действия, подложенная под узаконенные рейтинги, таксономии, шкалы оценки.
Опубликованная в 2000 году в Talisman House Publishers антология "Пересекая столетия..." не только реестр языковых стратегий и инструментальных орудий русской поэзии второй половины провожаемого восвояси века, но и чисто манифестационное высказывание. Точнее, радикально политическое выступление за реабилитацию поэтического слова, потерпевшего стремительную (куда стремительней деноминированной рублевой массы) инфляцию после кризиса логоцентризма и отбирания у него традиционного мессианско-дидактического амплуа. Подтвержденное ударной, "капитальной" массой поэтических текстов выступление за то, чтобы вернуть поэзии утраченный ею (или намеренно сейчас игнорируемый) пьедестал актуального, полемико-диагностического искусства. Или наделить поэзию таким статусом, если допустить, что она обладала им только в культурной мифологии, - статусом, резонансным современности, адекватным ее сиюминутным и реактивным запросом (этот статус также предполагает за поэзией право остро-критически и саркастично развенчивать современность, иногда с цитатно-буффонадной, иногда с ностальгически-ревизионисткой позиции).
Поэтический язык в трактовке Хайдеггера служит эталонной технологией (технэ) мышления, производящей модели современности, психосоматические или соци-культурные, модели присвоенного или отчужденного времени. Понятно, что западные интеллектуалы, трудившиеся над антологией, метафизику поэзии учили (в основном) по Хайдеггеру - и центральной задачей антологии делается обнаружение технологической природы русского поэтического языка, того, как он формирует фактуру повседневности заодно с политикой мысли.
В книге в английских переводах (то скрупулезных, то вольных, то модернизированных, то тактично традиционных) представлены почти девяносто современных русских поэтов так называемой "новой волны" - поэтов 70-х, 80-х, 90-х. Американскому читателю (это и есть мультинациональная аудитория, пресыщенный потребитель антологии) предъявлена картография современной русской поэзии. Картография полнометражная, добросовестная, выполненная почти в режиме реального времени, если учесть, что иногда между созданием оригинала и его переводом - срок поистине микроскопический в историческом ракурсе.
Парадокс в том, что охватываемая этой картографией территория русской поэзии второй половины века из-за скудости и дефицита ее описании пока более чем размыта, не обладает общепринятыми контурами, сетками координат или правилами масштабирования. Иначе говоря, и территории пока что нет, - навскидку виден только достаточно хаотичный поток все поступающих и поступающих, пока не инвентаризованных, поэтических текстов. Так что намеченная в антологии карта новой русской поэзии не копирует, а - в тандем утверждения Бодрийяра или Гомбриха о симулятивной карте, предшествующей реальной топографии, - скорее изобретает, проектирует и упорядочивает поэтическую территорию (или промзону, отсылая к заголовку данной рубрики).
Само картографирование, заметим, в такой ситуации делается предельно субъективным, произвольным, и где-то даже фантазматическим актом. Как ни странно, субъективность и мозаичность антологии усугубляется тем, что над ней коллегиально (и состязательно) работали десять редакторов. В книге сошлись интересы и предпочтения американских поэтов и интеллектуалов - от ведущего мастера Language School Лин Хеджинян и достаточно репрезентативных поэтов 90-х (Джон Хая, Эда Фостера и Томаса Эпштайна, например) до академического эрудита и интерпретатора раннего и позднего русского авангарда Джеральда Янечека и представителя новомодной поэтической антропологии, систематизатора гендерных изменений и "гримас" в постсоветском пространстве Виталия Чернецкого. Основная претензия к антологии (неоднократно высказываемая различными культурными "флангами") - чрезвычайная каледоскопичность выстроенной картинки русской поэзии - одновременно, и ее броское достоинство, козырной туз (антология получилась полифоничной и эклектичной в пандан самой русской поэтической сцене fin-de-siecle).
Данная антология претендует отождествиться и слиться с русской поэтической территорией, нежели стать ее критико-дистанцированным, сканированным воспроизведением. Поэтому принципы селекции и компановки текстов (а они то и вызвали среди русских читателей озадаченные пикировки и недоуменные дискуссии) исключительно поэтические, вкусовые и непрогнозируемые, в меньшей степени, критические, или, тем более, ретроспективно-итоговые. В антологии учитываются предложенные в книгах Константина Кедрова ("Поэтический космос), Вячеслава Курицына ("Русский литературный постмодернизм", Михаила Эпштейна ("Постмодерн в России), стереометрические панорамы литературной ситуации 70-х-90-х и ее классификационные схемы, - но антология продуктивно перерабатывает их, оказываясь следующим (и тоже первопроходческим) шагом вглубь неизведанной местности.
Картографическая разметка этой безостановочно застраивающейся поэтической местности производится двумя вроде как антитетичными приемами. Первый формалисты и семиологи назвали бы диахронным или историко-хронологическим: имена, манеры, и экспериментальные тенденции выстроены в линейной временной последовательности, имитируя эволюцию поэтической фактуры, лингвистических и содержательных приемов, конечно же иллюзорную (мы же антиэволюционисты, не правда ли?). В антологии поступенчато, про(ре)грессивно, сменяют друг друга послеоттепельный андеграунд 60-70-хх (Геннадий Айги, Генрих Сапгир, Ры Никонова, Ольга Седакова), концептуализм 70-80-хх (Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Михаил Сухотин, Николай Байтов), метареализм 80-х (Александр Еременко, Алексей Парщиков, Иван Жданов, Виктор Кривулин, Илья Кутик), полистилистика 80-х-начала 90-х (Игорь Иртеньев, Нина Искренко, Евгений Бунимович) и, наконец, энигматичные 90-ые (список необъемен), загнанные в рубрику с экстравагантной топографической метафорой в заголовке "За окружной дорогой". Подобная хронометрическая рубрикация дает сбой в тот момент, когда обнаруживается, что некоторые персоналии в "секциях" андеграунда или концептуализма выглядят сейчас подзабытыми историческими атавизмами, а другие выступают символьными, востребованными и харизматичными фигурами нынешней эпохи, а не двадцатилетней давности.
Не менее спорным смотрится второй прием картографирования по сексуально-идеологическим меркам, - поэты распределены по их гендерным идентичностям в два раздела: гэй-поэтика ("После домашнего ареста") и феминистская поэтика ("Говоря через вуаль: дилемма женских голосов"). Но увы, подобная половая сегрегация только подчеркивает, что русская поэзия, андрогинная в силу языковой природы всячески сопротивляется навязанным, клишированным секс- различиям и делениям.
Кроме того, любопытная примета антологии - то, что в ней читателю преподносится не одна исчерпывающая картография русской поэзии, а несколько наложенных, наслоенных друг на друга ее карт, спровоцированных персональной оптикой и вкусовыми привычками ее издателей. Карта, продуманная Джоном Хаем, мотивирована его поисками поэтических регистров, балансирующих между лирической иронией и гротескным (квази)лиризмом, и потому обладающих если не катарсическим, то компенсаторным эффектом. Карта Эда Фостера (кстати, инициатора проекта, руководителя "Талисмана" и со-издателя, совместно с Вадимом Месяцем, предшествующей коллекции русской (пред)постперестроечной поэзии "Новые свободы") - определяется его следованием традиции Малларме, сюрреалистов и Коллежа патафизики: в канонических языковых орнаментах и арабесках им улавливаются новые прибавочные, порождающие сами себя, смыслы. Карта Леонарда Шварца отражает его намерения различить герметический импульс и оккультно-гностическую атрибутику в повседневной речи, в аутоэротичном бытовом жаргоне. А карта русского редактора антологии Вадима Месяца - продукт экзистенционального куража перед эмигрантским бездомьем, с учетом того, что сейчас экзистенциальный пафос - заведомо второсортный продукт, сфабрикованный клипово-монтажным сознанием.
Все - избыток приемов картографирования, изобилие персональных (регулируемых законами авторской прихоти) карт русской поэзии, - все, что в случае мемориально-монументальной антологии было бы недочетом, здесь складывается в производственные концептуальные плюсы. Также изрядным плюсом видится мне отсутствие одной довлеющей, профессионально-цеховой программы перевода: переводчики подбирались по соображениям дружеской, компанейской привязанности к тем или иным русским поэтам, или сходной, родственной им манеры письма. Ведь магистральная установка издателей антологии - не архивирование уже растиражированных (и подзабытых) образцово-показательных шедевров, а рекламно-популяризаторская, пропагандистская раскрутка новой русской поэтической территории. Антология предназначена, в первую очередь, для активного промоушэна современной русской поэзии, - путем сопоставления его с гигантским постиндустриальным строительным комбинатом. Где используются не только фундамент национальной поэтической традиции - от барочных силлабиков до обэриутов и лианозовцев, но и заимствованные из мировой поэзии, например, у Кейджа и Яндля, Керуака и Эшбери, новая поэтическая арматура, новые лексико-синтаксические инструменты, новый идеологический каркас.