Поздним вечером, давно перешедшим за полночь, мы сидели, уже порядочно друг от друга уставшие, но никто не хотел умирать, ибо вечер, как ощущалось, не был кончен, хотя музыка молчала, и пить уже не хотелось, и курить не хотелось тоже. Мы сидели и тупо слушали неразборчивые речи, экскрементозно лезущие из мрака собственных тел в качестве рвотной реакции на галлюцинаторный мираж общения, в котором мы с токсикозной инертностью пребывали.

        - Как может не ошибаться человек, принадлежащий ситуации и из этой ситуации пишущий! - поражался, в частности, один из нас, известный писатель, алкоголик и мачо A. - Поэтому даже Пруст ошибался. И, между прочим, не раз. Пруста считают типа за вежливого.Чуть ли не типа он был митёк. Но Пруст… мне больно об этом говорить, но Пруст не был митёк, пацаны. Для начала, Пруст был частично затусован в хамство. Французы и в целом хамоваты, но не такое же в целом они быдло, как этот пентюх в стиле Пруст. Ну да, конечно, - великий писатель. Я если не первый, то последний (или посередине) прибегу поставить за это свою подпись. Естественно, великий писатель! Явись я на его месте невеликим писателем, вы бы растерзали меня в клочья! Где-то в "Поисках" (в "Пленнице"? Нет, кажется, в "Сване") есть очаровательный пассаж о том, что проституток он, Марсель в смысле, за людей не считает. А речь там, между прочим, о дорогих простиках. Казалось бы: не считаешь и не считай. Но хули баб обижать? Им-то, может, людьми побыть хочется… А Прусту - по хуй. Он пидор, и с него, как с гуся: хочу в жопу ебусь, хочу женщин обсираю. Так-то, пацаны. Посмотришь иной раз на великую литературу пристально и аж обдристаешься от удивления.

        - Позвольте сказать в известном направлении! - громко говорил контемпорарный артист B, жуя капусту. - Какое значение перед крематозной печью имеют наши кратковременные потери памяти? - И отвечал на подразумеваемые возражения следующим образом, обильно запивая социальной желчью. - Во-первых, совсем бедных не хоронят, а сжигают. Как, впрочем, - по желанию - и всех остальных… Впрочем, здесь, как всегда, придёт какой-нибудь Кириенко и с фактами в руках докажет, что каждая деталь в таком положении имеет беспрерывно прогрессирующую важность. Тьфу. Не дадут сказать. Ну и разговаривайте с вашим Кириенкой.

        - Сегодня в бане, завтра в печи, - добавлял третий, резонёр и афорист C.

        - Я не в направлении сегодня, ну и вообще, - отвечал жеманно живописец D. на вопрос о том, какому направлению он себя относит. - Мне лень в направлении, мадам…

        - Знаете, как в наши дни следует сообщать широкоизвестный факт? - сообщал модный критик Е, выпивая. - С необходимой оговоркой, что, де, я сообщу сейчас ошеломляющую новость, как-нибудь, например, так: Не знаю, имеет ли смысл умалчивать теперь об этом, но… и далее следует банальность. Или наоборот: "как известно" - и тут ошеломляющая новость. Эпоха учит нас апатии как защитной реакции к ужасам злободневным и экологичной эйфории по отношению к широкоизвестному. В этой позиции присутствует также и определенный элемент сопротивления рынку, постоянно требующему "новое"…

        - Когда Пригов говорит про экстремы внутренних состояний и про следование им, - постулировал радикальный художник F, макая ломтик лимона в соусницу с гордыней, - я, радикальный художник, говорю на это, что деление состояний на внутренние и внешние действительно для сознания "классической европейской мысли", но не для сознания современного художника (или, можно сказать, левого), который - воспользуясь как нельзя кстати хайдеггероским авторитетом - существует в мире, в бытии-к-смерти, в модусе заботы, а не "познаёт" в метафизическом картезианском стиле чистого "Я". Передайте сыр.

        - На самом деле любой автор - автор как таковой - пишет идеально. Но его постоянно искажают! Лучших - только время и критики, остальных - всё вокруг, начиная от качества или судьбы бумаги… - это уже художник G. Ловелас и скотина.

        Сильно охмелевший к тому моменту обозреватель H рассуждал "об абсолютной несправедливости происходящего в прямом эфире":
        - Никто не собирается ничего смаковать или размазывать сопли или, там, спиваться, просто "глядя в телевизор" я вижу абсолютную несправедливость. Жизни, которая сотрудничает с жизнью, а не с достоинством. Естественность, а не справедливость отсылает явление к его собственным причинам. И разница всё же есть. То, что умные сидят по квартирам, а на экранах красуется быдло, или нечто, к нему приближённое, - есть факт, отчётливо всем данный в ощущениях. Не исходя ли из него или чего-то крайне близкого был описан Хайдеггером его знаменитый man - обезличивающее пребывание в повседневности?

        - Одно время я действительно считал, что страдание облагораживает, и всё такое, - признавался редактор I, протирая очки, - но сегодня склоняюсь к тому косноязычному, но твёрдому убеждению, что беда - это беда, а счастье - это счастье.

        - Знаете, где следует хоронить жертв цивилизации? - загадочно спрашивал перформансер J и отвечал, не дожидаясь предположений. - Вдалеке от основного кладбища, слева от мусорной свалки.

        - Когда понимаешь, что смерти - нет, вот тогда возникает желание сдохнуть, - констатировала пьяная художница K, отрывая лицо от тарелки с салатом.

        - Устная речь льётся в жизни; как жизнь, она необязательна и безответственна. Письмо же побуждает не только к забвению (бог не только не скинут, но и не скидан), но и к ответственности, - высказывался строго L, филолог, педагог и педофил.

        - Сегодня мы можем легко представить себе художника, не сотворившего ничего, ибо сознающего, что любой его акт, любое действие уводит в интерпретационную бесконечность; сознающего, что никакая смысловая прозрачность невозможна, а значит, невозможно и творчество, - повторял фотограф M, работающий в серийной эстетике.

        Корреспондент столичной газеты N повествовал, зевая, о том, как уходит день:
        - Предположим, выходной. С утра начинаешь над чем-то работать, и тут напоминает о себе кишечник. Идёшь в туалет, берёшь с собой книгу. Читаешь, делаешь пометки. Совсем другая область мысли. Возвращаешься, тебе звонят по телефону. Разговариваешь. Поговорил, пора перекусить. По телевизору импичмент. На мониторе статья. Написал, пора ехать на чтения. Выступают разные поэты. Поздно возвращаешься. Делаешь несколько записей. Заливаешь пивом. И ложишься спать. Всё кончено, день кончен.

        Да-зайнер O обратил внимание на то, что:
        - Поразительно, что критик вообще смеет писать! Критика ведь, согласно Барту, антидискурсивная, то есть антифашистская деятельность… Её удел - (устная) речь, но не язык…

        - Мое главное возражение против бедности, - опровергал куратор P, - что от неё обычно пахнет застарелым потом. Т.е., может быть, не от неё, но от вещей. Которые не могут бедными бедными стираться достаточно часто часто…

        - В хорошем (настаиваю на этом) испанском фильме "Выкорми ворона", - делился впечатлениями кинокритик Q, уставившись суженными зрачками куда-то вправо и вверх, - главная героиня говорит, что страх был единственный аффект её детства. Меня поразило, как это умно сказано. Так правильно, Набоков рядом не стоял. И Гоббс тоже не стоял, кстати. Разве что сидели оба.

        - Ну, есть ведь, скажем, добрые дела и трудные подростки, - утверждал светский человек R. И замолкал на этом.

        - А потом приходят молодые умники и делают, как надо, - тонко улыбался музыкальный рецензент S. - Они не умеют играть на живых инструментах, они ничто без своих громоздких компьютерных машин, и они не получают сотой доли гонораров их дородных звёздных отцов. Но именно эти худосочные отпрыски доводят до ума все те безумные, безвкусные и бессмысленные эксперименты, которым предавались, не придавая им значения, папаши. Give 'em dope enough.

        - Я отлично сознаю, что Бог, религия и всё такое - это очень глупо и отдаёт недоучившимся сомнамбулой, - гудел контемпорарный художник T, находившийся в двухнедельном запое. - И всё-таки, в терминах Бога сотоварищи легче выразить многие переполняющие иногда эмоции, а также поступающие сведения. Так, например, сейчас мне хотелось бы отметить ту доступную многим уважаемым мирянам истину, что Я не устану благодарить этого самого Б. [здесь все обернулись] за всё, что Он как бы для меня сделал и чем как бы снабдил в этом внезапном жизненном появлении и плавании (за которое Он, безусловно, не в ответе). Всё, на самом-то деле, хорошее, лучшее (и только, как пишут в Рекламе, для Вас), что есть у меня - от Него, а все мои проблемы, - здесь художник вытер ладонью жирные губы и покраснел, - сотворил только я и ещё чуточку помог мне в этом наш, в общем-то, дебильный, плосковатый и расхристанный мир, в котором - ну и тому подобное. Ещё раз повторю, ибо это истина всех рассветов и закатов, что не устану славить Того, Кто или Что. Повторю ещё раз, всё т.н. благословенное благословлено не мной, не вами [здесь все обернулись]. Но мы столь тёмны и забиты, что, трахать нас налево, - не в силах выдержать этот прущий свет, заливающий наши окна и помойки. Мы страшно не похожи на Бога, вот печаль - смехотворные скорости, примитивные ингредиенты. С другой стороны - мы разнообразнее, чем Он, и в этом - наш труд, отдых и маленький секрет пусть глупых, но замечательных счастий. Абсурд, но Он распоряжается далеко не всем. Например, Он не имеет отношения ни к сотворению, ни к подробностям наших памперсов. Он только Свет, Сознание, То, Что освещает и, освещая, радует просвещённых, а порой не очень. Вот так, окончим эту песню счастья!

        - Нам свойственно убеждение, - сосредоточенно жевал сушего кальмара эссеист U, - что если человек действительно рискует - то есть, сознательно находится в опаснейшей из зон галлюциноза, - он уже заплатил своими нервами за будущий выигрыш, и ему должно повезти. А в жизни действует… назовём это статистикой.

        - Я всё-таки считаю, - произнёс на это срывающимся голосом визионер V, - что мужчина должен оставаться оплотом спокойствия и порядка в этом раздражённом, истероидном, женском мире… - и упал, как подкошенный.

        Поэт X сказал буквально следующее: - Мы пишем, как если бы мы были шейхи. Реальность нас не трогает как бы. (Это я вежливо так…) Интересная мысль: двигать ходами. Почему мы бизоны. Мы такие дети культуры, я удивляюсь, честное слово. И какие дети закона. Вот, допустим, муж ест вилкой… А жена… сидит рядом на кухне. Такие дети закона…

        Культуролог Y выступал с рациональными предложениями:
        - Почему бы ему не исполнять свои тексты, выбирая карточки наугад, покуда не будут прочитаны все карточки данного произведения? А в печатных изданиях перед публикацией указывать, что приведённый порядок - всего лишь авторская версия. Если же Рубинштейн пишет именно и только конкретные тексты на карточках, и наррация для него так важна, то это несколько сужает горизонты заданной им же проблематики и уровень рефлексии мета-нарратора. Карточками автор постулирует, в частности, фразеологическую разобщённость и суверенность… А связывая речевые блоки обратно, единственным и неповторимым порядком, Рубинштейн превращается в своего рода Жванецкого от концептуализма, эстрадного остроумца… И уж во всяком случае - тем самым происходит попытка вернуть язык в исходное состояние, в мета-но-всё-же-повествование… Между тем, мы так и не видели, как язык был растащен на карточки. Автор сразу говорит с нами как с современниками по этой квазивавилонской катастрофе… Можно было бы читать две версии - свою и случайную. Или между одной своей, выстроенной - две случайные, хаотические. Также можно читать эти карточки, выбирая их по какой-нибудь системе - лотерее, о которой договариваются все присутствующие на чтении… а в конце представить свою версию возникшего порядка. Здесь появляется масса дополнительных возможностей…

        - Возвращаясь к вопросу о границах литературы, - снова и снова возвращался к своей обычной теме литератор Z, - мы можем лишь повторить, что сегодня в тексте не осталось ничего табуированного либо запретного, или же такие темы мгновенно легитимируются, будучи едва затронуты. Цена табу сегодня (за вычетом расценок в "тоталитарных" режимах) = размеры гонорара + готовность автора, на какой-то срок, быть малооплачиваемым. На костре вас никто не сожжёт, и даже в глаза скорее всего никто не плюнет, как в былые героические времена, когда достаточно было сказать какую-нибудь глупую очевидность (или очевидную глупость), чтобы подвергнуться сначала остракизму, а затем бессмертию. И поскольку письмо уже не способно удивить нас смелостью и радикализмом, в ход вступают более хитрые приёмы. Вступает фигура автора. Автор умер, да здравствует автор. Всем деконструкциям на смену и нулевому письму назло…