Анджей Иконников-Галицкий

(НАЧАЛА)

Я вас любил... Но - всё. Уже не надо.
Я вас люблю... Ты знаешь, и сейчас.
Я буду вас любить... И жизнь иная
не перережет этого луча.

Я это говорю - не чтобы помнить.
Я это - никуда не говорю.
Так: строчки чёрные на белом поле
как сеятель в бессмертие дарю.

Тебе, другой... Кому теперь? Не важно.
Я вышел в свет. И вечно выше - вы. 
Не дай вам Бог любимой быть. Не ваше.
Не выдержишь. Мы все - в Одном - мертвы.


 
Мне вчера Марина сказала:
Ты зачем живёшь, ни земле не нужен.
Столько зла в тебе, что ни людям.
Мучишь им, выворачиваешь душу.
Алиллуйя, алиллуйя, алиллуйя.
Я сложу три перста и лягу,
поцелую в последний холод пола.
Что-то холодно моё и не дышит.
Не иначе - грехи мне давят.
И не встать, не проснуться, не выжить.
Одинокая  дорожка снеговая
убегает куда-то и иду я,
будто снится: зима, лесная дорожка,
тишина повсюду и не дует
и не дышится, и сердце не даётся.
Иду я, куда - сам не знаю,
ну ведёт, и думать не умею.
Вот дорожка извернулась - и замер.
Холмик, лиственница и скамейка.
На скамейке - гляжу, сидит кто-то.
Боже, это же Элеонора,
я уже забыл, да, была такая.
Улыбается, смотрит потихоньку,
а лицо у неё светлей тюли,
сквозь которую августовское светит.
Понимаешь, я как бы растерялся,
- Боже, что ты бледная такая, -
а она молчит, одной рукою
вниз и вправо, в холмик показала.
Проследил я: там волглый камень,
а на нём фотография и надпись:
не судьба тебе ни в чём, и не руками
брошенному телу обниматься.
Ты один. Так надо, понимаешь?
Да, я понимаю, это радость,
что тебя я встретил. В поминальник
сам себя заполню - и до Рая.
А душа останется: чего ей?
Пусть ещё подышит в май ночами,
соловьями вслушиваясь, в чёрный
собственное тело заключая.
Это всё - Начала. Дверь. Задвижка.
Отодвинешь - и как будто хлынет
воздуху (как в камере задышит)
и проснётся: садик, дом, калитка,
вот - никто не умер, живы, ходят.
Бабушка сидит: на веках льдинки.
Больше нет греха, бери что хочешь,
навсегда во Имя насладимся.
И летят с тобой как две полоски
истины и боли - нет лекарства -
ангельские силы, с их полёта
брошенное тело окликая.
Вон - лежит в степи, почти что горстка,
пьяное, на дне стеклянном мира.                                        
Давит атмосферный столб на горло                          
как чудовищная пирамида.
Все мы мёртвые - пока с глазами,
и с ушами, языками в лицах,
с сердцами на рёбрах: всё пустое.
И Успение не повторится.  
И пришёл последний день - полёта,
Навсегда и Никогда - два слова.
Видишь, руки в золоте по локоть
у тебя уже, Элеонора.
Вместе тление и воскрешенье,
сад, четырёхдневная простынка.
Улетается. А мне на шее
голове сидеться опостыле...
Нет меня, и незачем, и мимо.
Только, Господи, как трудно дышит!
Не пиши, и не прошу  молитвы.
Но наутро вспомни обо мне же!
Как бежит дорожка золотая
выше Млечного пути, за звёзды...
И не мы, а соколы залётны
издалече, из родного края... 



Что-то мне беспокойство
в душу тычет культями.
За Смоленкой березы
крестятся, улетают,
и собаки гуляют
всё кругом и налево.
Всё кругом побелело,
потому что зима ведь.
Ну природа, коварство:
край кладбища за миром.
Нам деревья кивают,
думают - заманили.
Ставь тихонько ботинку -
да и мимо. Свищите!

Я поставил бутылку
кофейку вскипятити.
Вынул рыбу - в ней перстень.
Охнуло сердце-камень.
Газ зажёгся как петля
с горлышкою заката.
Как на воздух из комнат,
всё так ясно вдруг стало:
на углу горизонта
и морского вокзала,
у Большого проспекта
и проспекты Наличной
(взявшись за руки светят
окна их в бесконечность).
И увидел (слова те!)
сам свою и чужую
жизнь - на чёрной кровати
скомканною тужуркой,
сброшенной тварью: кожа
натянулась на локоть.
Как на небе, качаясь,
тучки сходятся в Логос.
И предстали мне горы
синим солнцем за Летой.
Как дорогой шофёр их
обмотал изолентой,
и колёса топтали
чёрну речку асфальта...
Я люблю тебя, тает,
высохли, не осталось.
Сядут воспоминанья:
руку к солнцу, идёшь ты,
с нас деревья снимают
белые спецодежды,
и бежишь ты навстречу,
ввысь, роняешь перчатку
за Смоленскую речку
как февральскую чайку.
И кружится, кружится
над Саянами тучка
как последняя жизня
улетевшей оттуда.

Что-то мне замечталось.
Стало в горле безбрежность.
Кофейку убежалось
на плиты белоснежность.
И в окне уже холод,
и по снегу  идёшь ты,
и деревья уходят
в темноту - как надежды.

 
Всё круши, пляши, Евгений,
ну их на хуй с жизнью званской.
А не то - под камень белый
во сторонке итальянской,
иль в глазах твоих Китая
к стенке лабает баллада -
ты играй, дербень-гитара
ностальгическая! Ладно!
Русские, вы все Икары,
нет вам узелков на пряже.
И - айда на баррикады
петь - во городе Париже.
С трупами в трубе Неглинке,
за стаканом вод кастальских.
Там, на речке-негритянке
сваи вымостить костями.
Не Россия это - гибель,
нож по горлу - и Димитрий.
Рушат церкви! Помоги им,
Господи, на динамит им!
Сорванными головами
воспоем, Ионой в брюхе, 
в нимбе с бомбой на канале,
в Горнем Екатеринбурге,
пустозерским Аввакумом-
факелом, за свет, до края, -
"Не империя - смех курам:
и повесить не умеют."




 
ИРИНИ


I.

Болен я. Моя смерть
не за горами, а тут.
Все мы ходим смотреть,
ждём когда заберут.
Карьер, пруд. У пруда
утопленница. В ЛИТО
видел я, как же, да,
это злое лицо.
Синее, впрочем нет,
вдохновенное как
импровизирует.
Слов вот не разобрать.

Мы сидим за столом
и читает стихи
эта. Увеличить стеклом
зубов её угольки.
С ними бьётся язык
будто в пытошной. Кнут
с рёбрами. И из них
кровью слова текут.
Эти стихи - рак
лёгких: слушаю до 
удушья. (Кровь на руках:
ногти впились в ладонь.)
И влюбляюсь по грудь, 
плечи, выше виска
в этот красный во рту,
бьющийся свысока.

Вот как надо писать:
будто с крыши лететь.
Жить не надо - тоска.
Ничего не хотеть.
Бьют - не прятать лицо,
светят - выжечь глаза.
Просто шагнуть - и всё:
в свет. На лезвия. За.



II.

Слушай! Прошу простить
за пропасть этих стихов.
Их не перевести,
нет человечьих слов,
и не было - как песка
Аврамова, звёзд, горы.
Их не переписать.
Не сносить головы.

Я уже не сносил.
Думал - вытравлен. Нет:
живу, и хлыстом настиг                          
и рассёк меня свет.
Твоё ли лицо? Тебе
семнадцать. И не догнать.
Не различить в толпе. 
Не успел и обнять.
Нам, камням, тяжело
влюбляться: шеей, судьбой,
углем, свинцом в живот.
Тронуть руку - слабо.
Робость - высшая страсть:
не угасить костром.
Мне никогда не стать 
с тобой перед крестом.
Мне не сказать тебе
"Ты", не услышать "мой",
не бежать по тропе
лунной и ледяной.

Там, в пустой высоте
вычеркнули. Не твой.
Ухожу ото всех,
убиваю. Не тронь.
Что ты - лбом по камням -
объясняешь? Не трать.
Это ж не для меня,
а для живых - страдать.
Что ты хочешь от рук
вывернутых, от глаз 
выколотых? Сотру
с лица. Не уберегла.

Не про любовь. Про вот:
Скоро в путь земляной.
Этот мир, этот воск
растает вместе со мной.
Знать кому - крикнул бы:
"мне хоть щепочку брось!"
Так ведь я не любил.
Некого и просить.
Мне последняя шанс:
карта из рукава,
из горла пробка шасть,
пуля расколдова...
Ты - последня. Вы.
Вечно на "вы". Не жаль.
Дай мне пальцы твои
(щепочку) подержать.



III.

Может, Боже, мне выйти с ножом,
поглядеть на кремнистый путь,
заколоться карандашом,
только бы не заснуть?
Что мне вынуть ещё?
выдавить из-под век,
выдохнуть из щёк,
выброситься наверх?
Какой ещё динамит 
сам в себя запихать,
задавиться дверьми,
нефтью заполыхать?
Пусто всё. Стук: часы
тиктакают - два ножа.
Вычитывают: в четы-
рёхугольной лежать!

Я ненавижу ждать.
Сколько можно - во зле?
Лучше зерном, не жаль,
в цинковом на столе,
становиться гнильём,
дыры глаз на века.

Как нам было вдвоём -
не вспоминай. Никак.

Всё никак, всё черно.
Странная это вещь:
будто отключено, -
мыкаешься, зовёшь...
Будто хожу, спектакль,
пью, обнимаю твой...
А внутри - пустота.
Я один с пустотой.

Отчаянье - это б мне 
счастье: чувствовать! Пьём.
А тут - окно, и в окне -
чужое окно, а в нём -
моё окно. Ко стеклу
лишь лоб один на один.
И холодно, и текут
слёзы ладожских льдин.


IV.

...Летят комары, летят 
как солнечные птенцы,
и крылья у них в лучах
как рихтеровы персты.
Летят они на тепло,
глаза их глотают свет,
и дальше - во тьму. Стекло
от серебра их звенит.
Они летят из углов,
и песенки их просты.
выплясывают любовь
по клавишам пустоты.
Летят как огни на лёд,
когда-то бывший лицом
моим, когда-то из вод
явившимся, мертвецом.
А я лежу, недвижим.
Всё ближе, ближе летят,
и точат свои ножи
и клавишами звенят,
приблизятся и поют,
и когти вонзают в плоть,
и выпили б кровь мою,
когда б осталось что пить.
Но - нет во мне. Ветви жил
повисли. Холодно мне,
и жизнь огоньком чужим
заканчивается в окне.


V.

Я бы дуру-память убил,
и свобода бы хлынула в грудь,
и покой меня опалил.
Ушёл бы я - в небо взглянуть.
Больше так не могу.
Тянет двадцатый век
в камеру, на войну,
и не взглянуть наверх.
Этот Двадцатый - груз
тысячетонный, страх
тысячеокий. Трус
в сердце, камень в кострах.
Река горит. Асфальт
плавится. Города
неживые. На свет
не уйти никуда.
Будущее - прошло,
вытоптано. Печать
Пятая. Крик в песок.
Их не перекричать.
Убегу, уплыву,
лодочка на костях.
Те, живые во рву
милости не хотят.
Камень им ни к чему,
памятник им - свинец
Божий. Перекрещу
горлом, хрипом к стене.

Смерть-то: фото-лубок:
ветки в окне, стена
кирпичная, желобок
для стока крови, весна.
И двое (тень) у  стены:
пастух и пахарь. Блестит
ствол. Человечьи сыны.
Пулей благословит
брат брата. И упадёт
белый на кафель плит.
Слышишь - земля поёт,
голос её летит.

Я не могу любить.
Пью не вино: обжечь
можно об это. Бритв
холод. Уксус и желчь.
У древа - Муж и Жена
расстрелянные. След в след.
Рука с рукой. Глубина:
Не дотянуться. Свет.
Любовь - не выход. Тень. Дверь
фальшивая. Западня.
Расколотая на две
фигурка. Тьма у огня.
Я - не нужен. К тебе
не выкарабкаться. Нить
оборвана. Лоб к стене.
Даже не позвонить.

Болен я. Моя смерть -
в тебе. В каждом твоём
шаге, вдохе, во сне
рядом, в голосе: в нём -
в каждом звуке, в твоих
глазах, в каждом зрачке.
Как одна на двоих
щепоть на языке.

Неужели я - всё?
Жизнь выходит из губ
облачком. Новосёл.
Проклят я, не могу
любить даже тебя,
свет Лица на горе.

В клёнах кружась, октябрь
камлает на пустыре.

Стал я сам как шаман:
глух, одичал, оброс.
С бубном да по холмам.
Горло от папирос
ссохлось - не оторвать
криком, выстрелом в ямб.
По курганам трава,
мертвецы в горлах ям.

Господу попляшу
царь-Давидом за них,
одного попрошу:
Душу  мою возьми.
Больше жить не могу,
некуда. Не губи.
Облаком убегу
в холод Монгун-Тайги.


VI.

Я пишу как спешу:
будто завтра конец.
Мяты не насушу,
высосу леденец.
Я прошу (на стене 
выцарапаю, на дно
кину): имя тебе -
МИР, а мне не дано
мира - на грош, на страх.
Весь я - к тебе следы. 
Руку на лоб, сестра,
около посиди.
Знаю, милая, жуть
с мёртвым: тюрьма, тоска.
Знаю. Но я прошу
последнее: просто так
тень свою положи
рядом: вместе возьмут.

Я уйду, подожди,
выслушай, пять минут...

 
P.S.

Как снимут твой ком с креста,
не важно - в больничный плат,
или вены прочтёт игла,
иль мысли испепелят,
и все проклянут твой дар,
с кем был ты на брудершафт,-
останется лишь одна
в спокойный твой лоб дышать.

Оставь её и лети
наверх, в пустоту в окне,
в забытые не гляди, 
не приближайся к ней.
Останется навсегда
сидеть у твоих волос,
касаться губами льда.
Как статься...
Оборвалось.



 
И когда я заснул в холодной палатке,
это ты вышла из небесного овала,
который я, спящий, увидел над входом.
Это ты вышла как бы прощаться.
Боже, со любовью, как тогда, помнишь,
Прикоснулась к голове моей заиндевелой,
по волосам провела два раза как по волнам лодка.
Вспомнил я всё и сквозь сон прослезился,
и засмеялся, будто меня взяли.
И сказала ты, и то без звука,
всего-то: "Спи, мой любимый".
Но больше мне никто никогда не скажет.
Больше ничего со мной не станет.
Это я к себе домой вернулся.
И ушла ты в бесконца пространство
как успенская миниатюра.
И лежу, не двинуться, тифозно,
пьёт комар и не заснуть до края -
Я люблю тебя - по телефону,
от земли до неба вырастая.


 
Надо мной тополиный свод,
нечто чёрное в три ручья.
Никуда не выйти из век, 
не заклеить их, дурачья.
Я лежу в постели пустой,
только делаю вид, что жив.
Тень Твоя ни одним перстом
не притрагивается. Будем ждать.
Ну приехал, уеду наг -
как утопленник по реке.
Будто взяли под руки нас
и увозят в грузовике.
Что мне сделают за чертой
пуще вечности? Бабий Яр?
Хуже ямы, где я, живой,
и о воле еще?.. 
               Ноябрь.
Одинаковое в окне -
что с тобою, что без тебя.
Понимаешь это - конец.
Жизнь заканчивается. Потерял.


 
К тридцати четырём годам
я всё потерял, чем жил.
Ум высосал алкоголь.
Всё, что помнил - забыл.
Всё выдохнул, весь свой вдох.
Кровь выпили комары.
Иду над Смоленкой вдоль,
гляжу в иные миры.
Как странно: есть рук и ног,
и то же моё лицо,
и те же мысли, и ночь
спокойно гладит листвой.
И даже тебя и ту
всё так же люблю, нет, боль...
Но всё - другое. Иду
как будто и не бывал.
Единица в Тройце есть.
Как это странно: как всё.
Как будто за руку взять
и гладить волос её.
Как странно: как будто чист.
Иду к тебе - и поёт.
И сердце стучит, стучит.
Наверно, скоро умрёт.



 
Нет, я не Хлебников - другой;
не с Лермонтовым - не из ранних,-
но меченый и молодой.
Как выть нам, эллинам, в зырянах?

Я к вам пишу. Чего же боль?
Ах, это кожа под пером-то
кричит. Я пробовал: живой,
и к вам войду, как письма с фронта

доходят. Как чертополох
сквозь железобетон - в иное.
И не Ионой - не пророк, -
но Иовом, в грязи и гное,

сквозь них выцеживая слов
целебность, вас - как в путь последний -
возьму, как лодку за весло,
и изведу из преисподней.

Не я, но Дышащий во мне.
В стране от мертвечины голой,
я уведу туда, где не.
Как волк перегрызает горло.



 
Взгляни в окно: там снег идёт, дурак.
Мы виноваты, но зачем ему-то?
В затылок выстроились провода
и фонари, как с вышек пулемёты.

Мой стих несовершенен, это да,
а потому, что в каждой строчке дует.
Нет у орла кола и ни двора,
ни матери, ни дочери, ни друга,
лишь тень его скользит по целине,
черновиком по световой пустыне.
Вот облака, цепочки белых Не,
в соседней сини тают постепенно.
Построились, друзья, и шагом марш,
куда-нибудь, где никогда не гаснут.
Вот так и у меня. И умер март,
апрель и май, июнь, июль и август.
А в сентябре - дорога и конвой,
ведут, и не остановиться, ноги.

Как выйти? Взвыть в отчаянье? Как волк,
загрызть судьбу на забубённой ноте?
(бьёт телефон, а в доме никого,
лишь тень в луче сужается, лунатик.)
Отчаянье - оно как Отче наш:
не вдумывайся, главное, а в голос.
Загадывал для чаш, а вышел нож.
И ничего во мне не раскололось.
Я не любил тебя и никого.
Но по утрам лишь снишься ты, нагая.
Как говорится, ясно. Снег в окно
вышагивает белою нагайкой.
Как будто осень, поезд, и с тайгой
зеленожёлтое такое стало...
Но как мне быть с отчаяньем, с тобой,
как без тебя - дожить до полустанка?
Я только коньяку чуть-чуть налью,
возьму и не расплескаю за рюмку...
Они уходят, бедные, на юг,
снежинки. Не берут меня на руку.

Глянь: где-то там, в смертельной высоте
выходит снег из белыя палаты.
И гонят нас (а души-то без тел)
к нему. И не остановить полёта.



 
ДОМАМ

И когда поведут казниться,
падая, прошепчу с землёй я:
- Извините, дома-зенитки,
что на вашей не размовляю.
На закате как возникая
из колумбова ока-олова,
вы - америки языками.
Я не понимаю ни слова.
Что за лица на вас! Калики!
Спины, гордые как смольнянки.
Вы стоите строкой ковыльей
на крови моя, - умоляю:
отпустите меня, объедка,
не топчите обмерок-душу.
Обещаю вам, я уеду
навсегда, на край света, выжгу.
Ну куда мне, коню слепому,
как не в степи да звёзд каялы.
Я покаюсь, всё, грешник, вспомню.
Отпустите на покаянье!
Не могу я больше, нет дыха 
между каменем и асфальтом
отражаться в дверь-моссадыках,
в стёклах отгульем повторяться
десятимиллионократно
в каждом глазе существ на сваях,
однокамерниках ленинградских.
Ни камням, никому не свой я.
Одноперст как аминь в молитве,
выбежал, к небесам приткнулся.
Вы, дома, вы-то хоть поймите, 
не отриньте меня, придурка.



 
Как сто умов моих умных
не найти мне той воли,
ни воли и ни неволи -
ничего мне не видно.
Только одно мне видно:
белая птица ходит
по степи и вздыхает,
ищет что-то в травинках.
Видно, жизнь мою ищет,
хочет взяти на небо.
Ходит, дура, вздыхает,
хочет - и не взлетает.
Как же так получилось,
что глотнул я и умер?
Вот лежу, и сочится 
в небо каплями ум мой.
Ох ты, степь дорогая,
приюти дурака, я,
до утра, до спасенья.
Ветер воет над степью.

Пустотою качают
травы степные горько,
будто в Стрельне качели:
помнишь, мы с ними гирьки,
что-то детское: осень,
ветка с сердцем из капли,
что целует волоски 
над твоими висками.
Как же так получилось,
всё ушло и не дышит,
только строчки лучами
птица по снегу пишет.
Будто хочет проснуться,
тело выключит, выйдет.
В вечность перелистнуться.
Силится - и не видит.          



 
Вышел: снегу-то! Бело до боли.
Уже три месяца дни как пятна.
Я топил чашу-голову в алкоголе,
все, что тебе говорил - неправда.
Не хватал губой сладкий твой - телефона,
и не трогал утром твои во сне я,
и не выл, не думай, не выл за форточку.
Тихо вел себя, все во мне - веселье.
Вот сегодня вышел в первый раз за десять,
Каждый шаг - черным по белу, к серафиму.
Не вини меня, сама же держишь
мою вырезанную сердцевину.

Я не знаю, куда к твоим, где голос,
Пал бы в белый свет, да нет света.
Пью, башкой на столе, такую горечь,
как архангел, который свергнут.
Не беги куда - всё равно настигнет,
каплей высохнешь у железной двери.
И растет, и рвется душа как стигмат
за единственное, что держит.

Ну зачем ты снишься, и невозможно,
не могу от этого просыпаться
Всё равно как жабрами на воздух
как в ладонях уголья пересыпая.
Вот сегодня не выдержал - вышел,
закружилась голова до неба,
и стою, и тень двоится,
как отчаянье и надежда.



 
МОНОЛОГ

Фонарь качается как звонарь,
кончается свет у него.
А я, Боже мой, шёл к нему всю жизнь,
сквозь пепел лиц, головни квартир.
Как часто красным кормил я снег
и кожу рук отдавал камням!
Мечта о свете твоём во сне
от пули в рот стерегла меня.
Как часть я стал твоего луча
надломленного. Пальцы-мел
касаются моего плеча.
Я им служил как жил, как умел.
Но всё кончается - есть такой инстинкт.
Всё, что качается - замрёт.
В пустую точку совьётся стих.
В землю ляжет всё, что растёт.
Всем нам спокойствие ледника.
Осень - время, когда легко.
Холодный ноябрь в ледяной декабрь
перетекает. Мёд. Молоко.
Я с желчью пил. Этот холод - тот.
Последняя по щеке потекла.
Мы гаснем вместе. И не поёт
в гортани капелька фитилька.
Кончаются времена мои.
Качает ставни весна молитв.
Взмах в небо - аист. Синь вен - апрель.
Смерть - просто арфа тебе, Орфей.
Свет спит в зерне. В нетленном льне
выходишь, милая, из земли.
И всё, что выше, и всё, что во мне -
кончается. Пелена. Замри.





 
Как безумец спит поручик во степу,
руки крестятся закинутые там,
а душа его слезинкой по стеклу,
равнодушная, уходит к небесам.

А молоденький, как первая струна,
даже лоб ещё морщиной не пророс.
А в стекляшках потускневших - тишина,
и не смотрят, а наоборот.

Дай обнять тебя, сын убиенный мой,
по простреленной погладить голове.
Я и сам такой же был. И в день Восьмой
без дыханья припаду к сырой траве.

И возьмут меня и понесут к тебе, 
в золотые Елисейские поля,
где легко, и в продырявленной главе
только тихая качается полынь.

И прости меня, безумца самого.
Боже правый, до чего ж я одинок!
Жизнь кончается, и замело
даже след мой на дорожке ледяной.



ДЕМОН


Ты, меня не читатель,
последнего слова того
не услышатель, 
на высоты не гонитель.
Отпусти меня! Я не слышу уже ничего.
Безъязыкий Орфей.
Опалённый в пустыне свидетель.

Мои внутренности разорванные - по камням.
С каждой судорогой вдоха теряюсь в пустыне - такой же
как в глазах Твоих. 
К человечеству прирастаю: к костям.
Всё я сдал в эту бездну. 
Всю выкрикнул душу и кожу.

Я прошёл мимо века как тунгусский метеорит.
Весь распался я, ангел, весь вышел в бездонную эру.
Здесь - кончается.
Тридцать семь.
И уже не болит.
Но - молитвой, в последний, помилуй, -
про девочку эту.

Я её не любил - я никого не любил.
Но - светло её глаз, эта родинка у ключицы,
эти детские пальцы, волосы-колыбель.
Сохрани их навеки, о Господи,
и я исчезну.

Пьяница бытия, я отказываюсь от всего.
Ну уйдёт разве зверь в засуху от водопоя?
Я уйду, я расправлюсь, я вычеркну имя своё,
лишь она пусть останется - 
вечная и молодая.

Слышишь Ты меня - 
через тысячу звёздных квартир,
Ты, Единственный, как единственная Та - кто с ней?
Останавливается 
мне дышать.
На мою, на крови,
на краю, 
оглянись хоть Ты, 
на коленях, 
на Космос.
	


 
8 ЯНВАРЯ 1998

Я в третьем тыщелетье - не хочу.
Мне хватит двух: от Рождества до смерти
Вселенной, человека, мыслей, чувств.
Мы не жильцы, мы вымерли, но смотрим
стеклянными. Над нами пустота. 
Она же - перед нами. Что ж за нами?
Кирпич, щебёнка, мел лепнины, сталь
разбитой арматуры. Призрак. Зона.
И сколько б я ни вглядывался, как 
не прорастал мертвецкими зрачками, -
мне не прочесть. Не удержать в руках.
У букв темно и нет ни в чём значенья.
Пусть всё заканчивается на Двух.
А цифра Три - ловушка для избытка.
Я знаю: больше солнца не дадут
и от предсмертной муки не избавят. 
Довольно, сыт. И стол был яств и дом.
ощупываю Вечность на челе я.
Я не войду. Я разожму ладонь
за день до Третьего Тысячелетья.


 
ПАМЯТНИК 

Недолго мне осталось воевать.
В палате мира нас обходит лекарь.
Сам лягу в деревянную кровать
когда совсем устану. Мне калекой 
не надо жить. И не хочу просить
у Господа: "продли мои печали".
Весь выйду в темноту, в пустое, в стих,
подняв лицо и сгорбившись плечами.
И знаю я: рука твоя лоб мой
не обожжёт, расстанемся, так надо,
в холодное пространство за спиной
где Ничего, такая ледяная.
И мучась на последнем рубеже
как многоточие в углу страницы,
пустой надеждой сердце захлебнётся:
Я памятник воздвиг в твоей душе.
Есть свет. И ни столпов, ни пирамид,
ни облика, ни запаха, ни кожи.
Мы вместе не были - но никакое
прощание нас не разъединит.
Я навсегда останусь в той тебе, 
которая бессмертна. В той, которой
не видно никому. Как свет за шторой.
Как ключик в море. Как слепой в толпе.




 
ОРФЕЙ

Вокруг кричит безумие. А тут,
под кожей - разрывающая бездна
растёт: как каменная; как с разбега
в бессмертие; как трещина во льду.
Не умереть, ведь не с чего, не жил,
а только видел краешек: не трогал,
а только видел. Вот - прошла, в чужих,
и головокружение. И только.
И лгал "люблю", но было не любовь,
а больше: бесконечность, вены надвое,
налью из них. Но ты, моя Менада,
не сможешь это пить. Какая боль!
И жизнь меня выталкивает из,
как магма из вулкана, крик из горла.
Я чувствую - не удержусь. Нагое
и вырванное сердце пьёт флейтист.

Весь мир отваливается как с плеч
чужая кожа. Тьма, и не нужна мне
ничья рука. По звону звёзд, по гамме
как по ступеням поднимаюсь в смерть.

 
ТЕБЕ

Имеющей во чреве от него,
не от меня (покончить сразу мог, но
бессмертья струсил), там где НИЧЕГО
стоящей (свет не светит в ваши окна),
тебе, не знающей, что значит боль,
(столб соляной, я вбит в твоей передней)
не чувствующей ничего, чужой,
жаль - не единственной, увы - последней,
тебе, (и это не остановить,
пока не остановлено дыханье)
не слышащей меня, ушедшей жить -
прощание моё. Пойми. Прощанье.

Я больше не могу. Я не приду, 
не позвоню, не напишу, не крикну,
не выдохну. Один в своём аду 
навеки мучась - вечно не погибну. 
Не вспомнить - боль, и не забыть - беда.
Не ждать твоих шагов в просветах арок.
Дарю тебе, как слово "Никогда",
бессмертие - последний мой подарок.
Ты помни обо мне. Не прячь лицо
когда другой тебя целует. Поезд.
Не опоздай. И не снимай кольцо.
Ты помни обо мне. Останься помнить.

В холодном зеркале. Навеки здесь.
Я отражён в твоей душе, в которой
нет места мне, живому. На гвозде
повешен. Конченый. Карикатура.
Как я любил тебя, так мне уже 
не полюбить, не прикоснуться, вечно
стоять на окаянном рубеже
строкой зачёркнутой: ещё не вещь, но
уже и не живое. Пуст (расстрел), 
как взгляд, которым ты в меня смотрела,
всё рассказав. И луч вошёл, и бел,
как нож в слепую судорогу тела.

Во всём есть высший смысл. И даже в том,
что та, кому ты душу отдал, даже
не вспомнит о тебе, когда жгутом
зажмут твой крик, к ней рвущийся; что дважды
не повторяется такое. Стыть -
всему умершему. Есть смысл и в этом,
когда я - в пустоту из пустоты -
кричал тебе - и относило ветром:
"Но это смерть, как слышишь, повтори.
Но (Имя), ты спаси меня от Это.
И не спаси, а так, поговори
до ужина, до ночи, до рассвета,
до выстрела (когда-то он придёт).
Но нет, ты уходи, я сам, не надо.
Я лишь хочу за час до вечных вод
тебя - прикосновения и взгляда."

Прости меня. Сгоревшему до тла
прощают пепел. Первое признанье.
Прости, любимая, что ты - была,
что звёзды в небе, что вода прозрачна,
(в какую пустоту иду!) что две
судьбы раскрыты - как вскрывают жилы.
Что мы с тобой (как страшно в эту дверь!)
не встретимся ни здесь, ни в вечной жизни.






 
ХОР

Мы все виною объединены.
Как воры - каждый каждому подельник.
Как вороны на пиршестве войны.
откормлены - в последний понедельник
перед Вторым Пришествием. Мы все
отцеубийцы и братоубийцы
и с матерью сожители. Во сне
я это видел. И не отвернуться.
Как бы хотел не чувствовать! "Сгорят
тела, а души вырвутся" - я думал.
Но нет нам - на галеры, в лагеря -
спасения: ни зверю, ни святому.

Но грех есть смерть. Начаток и конец.
Исток и устье. Альфа и омега.
Не мы идем, но гонят нас, овец,
на пастбища - от рожениц до морга.
И мы идём. Вот Каин, вот Адольф,
Калигула и Ирод, Жиль и Жанна,
и Пётр с крестом, и Гус с живой водой,
и Авель с агнцем, со звездой Джордано.
Обнявшись - Святополк, Борис и Глеб,
безумец Ницше дует в окарино,
семьёй - Ирина, Константин и Лев,
и с Павлом за руку Екатерина.
Бухарин с Шингарёвым на крови,
с Ежовым - кровь Бухарина на скатерть,
и - толпы, без имён, в глазах нули,
бессмысленные, с лицами как капли.
В колонне этой место всем, о ком
читал и слышал. Зрения и слуха
не надо. Помертвелым языком
оближешь с губ: "Проклятая старуха!"
Все, все мертвы - как нас учил канон
Андрея Критского: он сам был грешный.
И путь лежит за Тир, за Аскалон,
долиной вытоптанной в край кромешный.

Идём - как дождь, не думая. Как спать
уводят маленьких. Как гной нарыва.
На берег волн, где разевает пасть
твоя, Иона, цинковая рыба.

Бессмысленно, как из скалы река
и безымянней скорченного зека,
жизнь, Божья дар, любовница греха -
уходит в холод. Нету человека.





 
ЭДИП И АНТИГОНА


ЭДИП

Устала ты?


АНТИГОНА

		Я стёрла ноги в кровь.
А ты, мой бедный?


ЭДИП

			Сердце уж не хочет.
Давай здесь остановимся. Вон там
я слышу воду, как она хлопочет.
И воздух в горле умер. Тихо мне.
Я этих мест не знаю. Плечи давит
тяжёлое дыханье гор. Во сне
такое чувство - почему бывает?
Где мы?


АНТИГОНА

	  Долина бурая и степь,
ладони подымающая в горы.
Река бежит. Блестит её браслет
меж тополей, осыпавшихся, белых.
И странно: там, на дальнем берегу
как буква У три сходятся дороги.


ЭДИП

О, вспомнить бы! Не вспомнить. Не берут.
Как будто этот воздух был когда-то.
И этот запах: каждый шаг - полынь.
Чабрец и караганник. Степь сухая.


АНТИГОНА

Мы у кургана отдохнём. Пойми:
пора, пока не начало смеркаться.
Вот здесь. Ты надо мною посиди,
погладь мне волосы рукою светлой.
И облак вдаль уносятся следы.


ЭДИП

Спи, милая. 
Но холод, холод в сердце!
Судьба, судьбу, судьбою, о судьбе -
действительный один падеж: судьбы нет.
Жизнь кончена. На край земли пришли
и спим. А кто ты? Имени не знаю.
Я не увижу твоего лица.
А только глажу волосы, и счастье
вошло в ладонь. Я чувствую их цвет,
как будто солнце трогает лучами.
И в первый раз я говорю "люблю",
и это слово светлое на лоб ей 
склоняется. Спи, милая. Ладони
я приближаю к ласковому лбу.
Устала ты. Я сохраню тебя.
Какая вдруг неслыханная радость 
нахлынула! Как будто не тела,
а ангелы, мы входим в двери рая.
Как сладок свет за этими дверьми!
Как кожи нежность и волос - незримы.
Как звать тебя? Я назову - ИРИНИ.
Я умер, но живу тобою. Мир.
Но этот холод! Почему он? Гол
и слеп стою. Мне страшно. О, не дай мне!


АНТИГОНА

Темнеет как! Цепь туч на шеях гор
блестит серебряными кандалами.
Нельзя нам оставаться: будет дождь.
Пойду искать жильё. Здесь у кургана
ты подожди меня.


ЭДИП

			Но страх не ждёт,
сжимает лоб кровавыми кругами.
Мне страшно расставаться. Взведено
оружие.


АНТИГОНА

	  Здесь глушь, ни человека.   


ЭДИП

Не уходи, мне без тебя темно.


АНТИГОНА

Мой милый, мы погибнем, нет ночлега.
Не видишь ты, как ходят корни туч,
идут на нас дождливыми ногами.
Снег на горах. Худая будет ночь.
Сядь, бедный мой, ты подожди немного.


ЭДИП

Мне руку твою трудно выпускать.
Как будто боль, как будто я дышу ей.
Ты приходи скорее. Подожди,
скажи последнее...


АНТИГОНА

			Зачем?


ЭДИП

				  Не надо.
Ты так уходишь, будто навсегда.


АНТИГОНА

Не беспокойся, я вернусь.


ЭДИП			
				   Послушай:
я весь, я твой, я не могу... Вода
шумит. И ничего она не слышит.


ХОР

Слепой старик и девушка семнадцать.
Плоть к плоти, свет ко свету, к духу дух.
Какая пелена из них совьётся?
Куда пути их правды приведут?
Отец и дочь. Сестра и брат. Любовью
разделены и соединены.
Он отдал ей всё, что имел: свободу.
На волю выйдя, сам решил тюрьмы.
Она ему - поводырём. Колена 
разодраны. Куда тебя ведёт?
Сама не знаешь собственного плена,
привязанности сердца своего.
О бедные мои! Слепцы вы оба.
Не ведаете, что ли - замкнут мир.
Кусты сухие, пыльная дорога,
тайга и горы. Стража за дверьми.
И всё сначала, всё. Вражда и правда,
всё катится под гору, в пропасть. Взлёт -
и камень поднимает брат на брата,
и дочь слепой отец не узнаёт.


ЭДИП

Безумие! Как чистое бельё 
перед расстрелом. Как лучинка возле
костра. Я понял: я любил её,
а думал - это небо, солнце, воздух.
Как светом озарило. Как вода
по капле в сталагмитах, раз в столетье -
я понял: я любил её всегда,
когда и не было её на свете,
когда и сам я не был, - или был
тем, маленьким, слепым, ростком на камне.
Я не могу, мне без неё - не боль,
не страх, не мука, просто - никуда мне.
Чуж голос, сам себя не узнаёт;
и жутко: поднимаюсь выше, выше.
Я не уйду из жизни без неё.
Я это чувствую, я кожей вижу.
Ты, Тот, на небе, кто б Ты ни был (вдох),
Ты мне отдай её навек (и выдох).
Но я схожу с ума: как будто дочь 
она мне (снится)! Никуда не выйти.
Безумие! Зачем мы рождены?
Вмерзаем вместе в глыбы ледяные.
И связаны: нас не разъединить,
и никогда нам не соединиться.
Тот ветер приближается, поёт,
несёт беду, встать не даёт, на горле
сжимается. И капли бьются в гонке
как сердце - и не выдержать полёт.


1-й ВОИН

Я труп её нашёл у камня, там.
Была убита. Кровь ещё недавно.
И нож лежал направо. И у рта
к траве улыбка запеклась как рана
Покойников обычно тяжело
нести - а вот её легко мне.
Тень, девочка. Ты попрощайся с ней,
поплачь, Эдип, незрячими глазами.
Эдип, ты слышишь?


ЭДИП

			Ты меня узнал.
Спасибо, ворон. Но зачем узнал ты,
зачем сказал? Зачем вы принесли
мне это тело - я его любил бы
без памяти - на память. Наизусть
я выучил его, не прикоснувшись.
Теперь вы уходите. Я молюсь
за вас, за всех, которым не проснуться.
Зачем её убили? Эта кровь -
такая светлая! Вот клён и осень.
Зачем ты взял?


2-й ВОИН

			Мне приказал Креонт.
Слепой, один - ему ты не опасен.
Но с нею - света мог бы ты вдохнуть,
вернуться в жизнь: куда тогда Креонту
и всем нам? Твой бы гений нас погнал
опять до звёзд. Мы их боимся больше
братоубийства, Сфинкса и чумы.
Прости меня, Эдип, но человек я.


ЭДИП

Мы все в пустую тьму обречены:
убийцы все во все тысячелетья.
Уйти не дожидаясь дележа!
Шагни, попробуй - вот и пристрелили.
Как звать её? Чью руку я держал?
В кого вся жизнь моя переселилась?


3-й ВОИН

Как, ты не знаешь? Ты? Не может быть.
Сошёл с ума ты! Это - Антигона,
дочь, дочь твоя!


ЭДИП

		   Помилуйте меня,
небесные мучители, безумцы!


1-й ВОИН

Он шёл за ней, и ничего не знал.


2-й ВОИН

Мы все виновны, все - отцы и дети.


3-й ВОИН

На скулах - смерть у них и белизна.


ЭДИП

Оставьте мне её и уходите.

Люблю тебя и мёртвый как живой -
и мёртвую люблю тебя, живую.
Вот - поле вечности. Я пожинаю
всё, что посеял. Божий урожай.
Весь ухожу в твоё лицо, в ничто:
в ИРИНИ, в мир - и за руки выходим,
два феникса, из алтаря на холод
Вселенной - как за парту новичок.
И Бог Небесный нас благословит.
За всё, за смерть, которую друг другу
мы принесли - прости. Но эту руку
никто не оторвёт от губ моих.
Останемся! Пусть тени, не тела. 
Навеки так: целую пальцы эти
холодные. И волосы со лба,
как ты тогда, откидывает ветер.
Спасибо, Господи, за то, что с ней
мы наконец вдвоём, что чист, не надо
бояться, что рука её льняная
без мысли о грехе лежит в моей.
Спасибо! Ты спасла меня. Судьба.
Так холодно, как будто сходит кожа.
То - вылупляется душа. Какой же
я был слепой! Ты спи. Люблю тебя.

С-Петербур
1998